Вечер памяти Евы Павловны Левиной-Розенгольц

Вечер памяти Евы Павловны Левиной-Розенгольц выставка ее работ состоялись 11 января 1978 г. в Московском доме художника

Стенограмма¹

Голицын И.В.²: - Сначала о своем отношении к ее работам, хотя для меня это отношение не очень ясно и поэтому не очень устойчиво... Для меня это было страшно новое, что-то невиданное, совершенно ни в какие наши рамки и течения это не входило. Какая-то такая связь с Чекрыгиным ощущалась, пластика очень сильная. Я тогда занимался неореализмом и на все смотрел внешними глазами, а внутренними глазами смотреть не умел. И тогда этот просмотр был для меня как единый взрыв или, может быть, озарение светом, движение общей массы, но ничего конкретного я не запомнил.

Недавно я снова посмотрел эти работы. И конечно, ощущение какого-то движения света. И вместе с тем, что-то очень под этим светом тяжелое, драматическое все время сквозит. И сейчас для меня вопрос - вот это соединение ее поздних работ с ее началом, это тоже проблема, как это произошло и как произошел этот перелом...

Мне вспоминаются слова Фаворского, который часто говорил, что у нас много художников-лириков, а надо стремиться к драматическому искусству. Мне кажется, нутро Евы Павловны как раз связано с этим желанием Владимира Андреевича во что бы то ни стало в жизни увидеть не только нежное, не только приятное, но и трагическое, драматическое, с сильными столкновениями вот этих масс световых и человеческих движений. Этим занимаются мало. И это трудно действительно.

А сейчас мне хочется с позволения Михаила Владимировича Алпатова прочитать то, что он написал о Еве Павловне:

«Я узнал Еву Павловну Левину-Розенгольц еще в 50-х годах. Я был приведен к ней как к ученице Роберта Рафаиловича Фалька, который был тогда в больнице. Она говорила о том, что Фальк «благословил» ее и предсказывал успех ее работам. Эти ранние этюды в духе Фалька я увидел впоследствии и находил их превосходными. Но главное было еще впереди.

Ева Павловна показала мне сначала свои ранние этюды неба, где было изображено небо с широко на-писанными в большом количестве облаками.

В них было нечто тревожное и беспокойное. На первом плане стояли голые деревья с безлистными ветвями. Деревья склонялись под действием ветра. Сучковатые ветви их были жестко обнажены. Никакой другой жизни не было вокруг.

По странному уговору я не спрашивал, почему здесь только деревья и ветер вокруг них. Нужно было смотреть и не спрашивать...

Потом в картинах все изменилось. Исчезли деревья, небо заняло всю поверхность картин, а деревья исчезли. Формат тоже изменился, вместо лежачего формата появился стоячий. В картинах стало свободнее, разрывы в небе стали крупнее, заметнее. Затем, быть может, это было и раньше, акварель сменилась рисунком пером, появились люди, освещенные светом. Людей было много, они составляли толпу. Что делали эти люди, трудно было сказать словами. Люди то стояли группами, то толкали друг друга вперед, но как будто обнаруживали что-то и стремились к свету. Свет очень неровно освещал их. Некоторые из них падали, выпрямлялись и принимали позы, как какие-то гуттаперчевые мальчики. Иногда в толпе появлялся ритм, нечто танцевальное. Эти толпы без цели вызывали чувство беспокойства и тревоги. Про себя я говорил, что в этих листах есть что-то общее с толпой в рисунках Рембрандта.

Затем пошли портреты. Они названы были портретами с большими оговорками. На первый взгляд эти люди, похожие на уродцев, отталкивали меня больше, чем всё другое. Но среди них появлялись и замечательные фигуры. Оторваться от этих невиданных людей было довольно трудно.

Затем снова вернулись к небу. Но теперь - самое примечательное, что небо стало спокойным. Исчезло даже дуновение ветра. Только в отличие от предшествовавших картин здесь отношения стали тонкими и ясными. Казалось, немного еще, и перенесешься в область сновидения, где восторжествует гармония. Я восторгался этим, и меня радовало, что есть зрители, которые видели эти картины и переживали их так же сильно. Молча я благодарил судьбу за чудное видение, которым был я обязан Еве Павловне. Только тогда я понял, что все искусство Евы Павловны это символ. Рядом с ним все остальное в живописи оставляет впечатление грубости. Здесь происходила встреча Евы Павловны с Фальком, который шел тем же путем, ища сближения и намеков...

На Западе Жорж Руо может сравниваться с таким же подавленным настроением. Но при всей остроте его людей-грешников природа остается бесстрастной и солнце желтым диском озаряет весь мир. А у Евы Павловны солнце своим немеркнущим светом пронизывает все. Это завершение долгих и мучительных поисков ее».

- Теперь Елена Борисовна Мурина.

Мурина Е.Б.:

Я не знаю, смогу ли я сегодня рассказать о творчестве Евы Павловны в нужных словах и с должной глубиной и полнотой. Я считаю, что творчество Евы Павловны и личность Евы Павловны это очень крупное явление современного искусства. Она сегодня впервые вышла на люди, впервые ее вещи оставили ее маленькую квартиру, где она их создавала. Конечно, очень трудно сразу определить природу этого явления, его масштабы, его смысл, его значение. Но все-таки мне бы хотелось, чтобы мои оценки не оставались в области чистых эмоций, попробую наметить хоть кое-какие контуры, чтобы понять, что это явление, а мы не просто столкнулись с вами с еще одним художником.

Вот один из очень крупных современных искусствоведов Зедльмайер³ написал целую книгу о том, что в новом искусстве произошел разрыв: живопись все-таки отчасти замкнулась в своей специфической области. А то, что было интересно человеку, попало в область нехудожественного изображения. И вот соединение этих двух сторон искусства является какой-то очень важной и очень глубокой, очень серьезной проблемой, до сих пор не решенной.

И я думаю, что искусство Евы Павловны - это как раз то место, где произошел стык, какое-то соединение вот этих двух сторон в свойственных ей масштабах, свойственных ей формах. В ее творчестве сомкнулся XX век, я бы сказала, в его трагических проявлениях, с очень высоким художественным воплощением, и трудность этого стыка, трудность вот этой встречи только подтверждается ее судьбой, ее жизнью и ее работой.

Ева Павловна Левина-Розенгольц родилась в 1898 году в г. Витебске. Мать Евы Павловны тоже была художница, ученица М. Добужинского. Но я хочу еще здесь добавить, что мать Евы Павловны была не совсем обычной художницей и не совсем обычной женщиной. Уже будучи матерью большого семейства, она в 18-19 годах стала посещать школу Малевича, которая была в Витебске, и в архиве Евы Павловны сохранились очень интересные ее упражнения над супрематическими композициями под руководством Малевича. Семья была очень незаурядная, потому что Ева Павловна была необыкновенно оригинальный, почти уникальный человек по сочетанию, казалось бы, несочетаемых вещей: она была очаровательной женщиной, очень иногда даже легкомысленной как бы, очень женственная и вместе с тем у нее была какая-то почти блаженная (самоотверженная) преданность искусству, в котором она забывала себя. И думаю, что такое глубокое стальное начало в ней было, потому что искусство в ее жизни было не просто профессией, не только занятием, это была ее жизнь... Я думаю, что Ева Павловна принадлежала к тем, кто занимался бы под страхом смертной казни искусством, потому что для нее это была ее судьба.

После окончания гимназии в годы войны Ева Павловна работает в госпитале в прифронтовой полосе на эпидемии сыпного тифа, откуда она попадает в Москву, знакомится со скульптором Эрьзя и начинает у него заниматься. Занятия эти были непродолжительными, т. к. Эрьзя уехал на Урал. После его отъезда Ева Павловна переходит в мастерскую A.C. Голубкиной, которую она считала своим основным учителем. Ева Павловна считала, что у нее была какая-то внутренняя созвучность с A.C. Голубкиной. У них возникли очень интересные, непродолжительные и очень глубокие отношения. A.C. Голубкина как бы благословила ее стать художником. Для нее это было очень важно. По ее словам, Голубкина дала ей главное становление в жизни как художнику. Здесь определились ее интересы к живописи, и она поступает в 1921 году во Вхутемас в мастерскую Фалька. В 1925 году она заканчивает Вхутемас со званием художника первой степени и в том же году участвует в двух выставках: «Московские живописцы» и «Всебелорусская». В конце 20-х годов она много работает, участвует в ряде выставок: «Выставка художников общества РОСТ», «Передвижные выставки Объединения художников-общественников (ОХО)» и др.

В 1930 году одну из ее работ - «Человек с трубкой» - приобретает Государственная Третьяковская галерея⁴. В 30-е годы Ева Павловна в основном работает в текстильной промышленности, начиная от простого рабочего по росписи тканей и кончая старшим консультантом-художником Наркомлегарома. Очень много внимания она уделяет детскому творчеству и его применению в производстве (детского рисунка для тканей). Интересуется проблемами театра будущего. Публикует статью вместе с Р.В. Идельсон «К проблеме театра в социалистическом городе». Когда шла подготовка советского павильона международной выставки в Париже, она была одним из ее оформителей. В 40-е годы Ева Павловна работает художником в копийном цехе живописно-скульптурного комбината MTX, выставляет свои работы на выставках, организованных MTX в Доме ученых и на Кузнецком Мосту (масло, пастель).

Вот уже из этого краткого описания видно, что ее творческая жизнь не складывалась в 1930 и 1940-е годы. Здесь представлены ее ранние работы, в которых виден ее талант, ее замечательный глаз, ее поэтическое видение города, людей, но что-то не получалось. Она мне рассказывала, что она погибала как художник. Она писала в основном копии картин «Сталин в гостях у Горького» или «Горький в гостях у Сталина» бесконечное количество раз. Потом она оказалась на далеком Севере осужденной незаслуженно и, погибая там много раз, Ева Павловна родилась как художник. Она мне сама говорила: меня спас лагерь - я стала художником. Она рассказывала, что она начала рисовать там сначала просто палкой на песке. Но она впервые, по-видимому, поняла, что творчество - это то, что дает художнику жизнь, и таким, собственно, оно и стало для нее. Это было изживание страданий, которые она сама перенесла, которые она увидела. Вот ценность этого пути как раз то, что мы сейчас услышали и что очень хорошо описал Михаил Владимирович Алпатов, который много лет наблюдал, как развивалась Ева Павловна. Она тогда только начала писать эти лесные пейзажи, этот дантовский лес, лесоповал этот, изживая впечатление природы, враждебной человеку, страшной для человека, и с тех пор поднималась к преодолению этой трагедии, которую пережила. И вот это изживание боли, вот это творчество и есть ее путь. Мне кажется, что вот в этом есть глубокая органичность этого искусства и его настоящая подлинность. Вот именно так оно могло встретиться с тем, что так существенно для жизни многих, без чего мы не поймем наше время. При этом в ней возродилось вновь ее замечательное артистическое мастерство, которое она приобрела во Вхутемасе под руководством Фалька. Вот такое владение тушью, которое она демонстрирует в своей графике, такое понимание пастели не так часто встретишь, и все это направлено к тому, чтобы заглянуть вглубь, увидеть жизнь как трагедию, которая преодолевается в духовном постижении жизни.

Я думаю, что такой подход, такое видение мира достаточно уникальное явление. Я как-то не вижу, как можно пока связать творчество Евы Павловны с тем, что мы видим вокруг нас. Но, тем не менее, такое искусство всегда сопутствует каким-то основным направлениям в жизни. Можно сказать, что со времен Рембрандта эта романтическая линия существовала, претворяясь как-то: то у Гойи, то у Тернера, с которым у Евы Павловны в ее поздних пейзажах есть какая-то перекличка, хотя она никогда не обращалась к тому, что она знала. Она жила как-то своим внутренним миром, своим внутренним видением, оно как-то развивалось само по себе. Мы можем найти очень много близкого у Евы Павловны и с Руо в каких-то листах, хотя мне, например, кажется, что ее листы в каком-то отношении более глубокие и содержательные. Конечно, очень много точек соприкосновения можно найти с Чекрыгиным, хотя она Чекрыгина совсем не знала. Это такая перекличка людей, которые с каких-то общих позиций, по-видимому, подходят к жизни, к задачам искусства.

Мне кажется, что Михаил Владимирович правильно сказал, что когда вот смотришь все творчество Евы Павловны в целом, то возникает ощущение какого-то огромного символа, символа не просто ее жизни, ее судьбы, но гораздо более значительного и содержательного символа. Это не иллюстрации к каким-то определенным явлениям, о которых мы знаем, которые можно представить. Это именно символ, в котором отлились какие-то очень существенные стороны жизни, и я, собственно, пока не знаю другого такого художника, который так смело, так искренне и так самозабвенно посвятил свою жизнь созданию этого символа.

Голицын И.В.:

- У меня записана Ангелина Васильевна Щекин-Кротова⁵. Пожалуйста.

Щекин-Кротова A.B.:

- Я здесь выступаю не как художник, не как искусствовед, а выступаю как свидетель дружбы и духовной связи учителя и ученицы. Роберт Рафаилович и Ева не просто ученик и учитель, они были друзья. Особенно дружба эта укрепилась в последние годы.

Еву Павловну я увидела в первый раз, когда она пришла в Центральный дом художественного воспитания детей, где я работала. И я поразилась, какая она красивая, с профилем таким гордым и осанкой, а в ней была какая-то царственная простота и непосредственность. Понимаете, она была так же непосредственна, как кошка или львица. Она всегда была такой непосредственной, и даже когда вернулась в Москву, оставалась такой же гордой, красивой и смелой.

Ева Павловна тогда принесла свои пастельные рисунки. По-моему, это были рисунки ткани. Когда я рассказала об этом Фальку, он взволновался: «Ах, боже мой! Ведь пастель - это такой опасный материал, он всегда красив... и можно легко ошибиться. Можно заблуждаться, когда пишешь пастелью. С нею нужно работать очень осторожно. А ведь у Евы такой красивый тембр от природы, а тут еще пастель, ведь она может ошибиться». Я удивилась, что он так взволнован. Это вообще Фальку было очень свойственно. Когда он вернулся из Парижа, он интересовался судьбой каждого ученика. Не для всех это было важно, мнение Фалька, приехавшего из Парижа, а для Евы это всегда было страшно важно. Он очень огорчился, когда вошел к Еве и увидел, что она делает копии: «Ну что же это такое, ну что же это такое. Уж лучше чем-нибудь другим зарабатывать и писать для себя по воскресеньям». А Ева тогда доказывала, что она и там пытается облагородить цветовую гамму.

И вот еще я хочу вам что сказать. У С. Чуйкова есть воспоминания о Фальке-педагоге в каталоге к выставке Фалька 1966 г: «Он умел разгадать индивидуальный характер каждого студента и соответственно с этим вел с каждым разговор». В воспоминаниях учеников я увидела, что у него действительно с каждым свой разговор. У Р. Идельсон «цвет, цвет, богатство цветовой жизни!», Хазанов говорит об образном цвете, о напря¬жении цвета у Фалька. Роза Рабинович всегда говорила с Фальком о музыке. Она слышала цвет ухом. А Ева говорила: «Ритм, ритм, ритм это - самое главное. Это то, что нужно было Фальку, а я этого раньше не понимала». Фальк хотел, чтобы каждый слышал сам себя, что это помогает раскрыть душу и природный дар художника.

Когда Фальк увидел «Деревья» Евы в Москве в 50-е годы, он пришел совершенно потрясенный. Он говорил: «Боже мой, боже мой, мне никогда так не сделать, это такое совершенное, сильное, невероятное. И вот Ева мне сейчас говорит, что я ей говорил о каких-то ритмах. Не помню, что я ей говорил. Это действительно всё насквозь пронизано ритмом. Эти ритмы такие выразительные, такие разнообразные.Один и тот же лес то кричит, то воет, то погибает, то проклинает».

И уже Фальк был в больнице, это было в 1958 году, а Ева начала серию людей. И она захотела показать Фальку. Я боялась, думала, Фальк сейчас в таком состоянии, он там еле жив, а ему еще смотреть работы, но Раиса Вениаминовна6 на свой страх и риск Еву повела. И это было очень хорошо. Фальк так обрадовался, хотя там было еще только начало, пером, и он сказал: «Замечательно, работайте, продолжайте в этом духе, потому что вы делаете что-то очень большое, что-то очень нужное в общечеловеческом смысле». А потом он мне сказал: «Нет, я рад, что Ева мне показала. Не страшно теперь умирать, когда оставляешь после себя. Ученики послушные, ученики, которые делают так, как ты, это не нужно, это не интересно. А вот когда ты толкнул кого-то, который будет совсем по-новому, совсем по-другому, чем ты, это самое нужное. И нужно, чтобы тебя помнили и любили, и ты будешь жить после смерти. Я очень рад, что Ева мне показала».

Голицын И.В.:

- Здесь записан поэт Евгений Винокуров⁷.

Винокуров Е.М.:

-Я очень много беседовал с Евой Павловной об искусстве, и всегда меня поражала ее глубина суждения, неожиданность каких-то взглядов на искусство. Она не рассуждала, но она как-то высказывала свои ощущения и свои принципы, которыми она руководствовалась. Например, она мне объяснила, как она приступила к новой работе: «Однажды я шла, открыла дверь в парадное, взялась за ручку и вдруг ощутила ветер. Вдруг я поняла: ветер». И уже это было началом какой-то принципиально новой работы. Когда она почувствовала ветер, она ощутила небо и облака. Я пришел и увидел на ее картинах бесконечное количество неба и туч, лунного неба.

Я пришел к ней через год. Она говорит: «Я уже поняла: деревья, лес». Я увидел бесконечную серию этого черного леса, действительно производящего очень сильное впечатление.

Потом я увидел, Ева Павловна вдруг за лесом начинает понимать людей. И действительно, шли картины человеческих фигур. Если посмотреть ее работы, мы увидим какой-то сознательный, какой-то принципиальный путь. Я думаю, что она была истинный, настоящий художник от бога, она не могла взяться, сесть за работу, пока не ощутила какую-то конструкцию мира. Это художник действительно от настоящей интуиции, от настоящего, какого-то подкоркового ощущения этой своей темы. Никакой литературы она не хотела вводить и не хотела привязывать никакие биографические факты. Она говорила: это будет само собой, это будет через пластику, через линии, ритмы. Если найти аналог ей в литературе, это, видимо, О. Мандельштам, который также работал, воспринимая весь мир как собрание элементов, тяжести и легкости, плотности и пространства.

Она очень часто употребляла слово «радость», хотя, кажется, картины ее такие строгие и темные, но это было ее любимое слово. Она не садилась за работу, пока не чувствовала радость. Радость, видимо, может быть мрачной и горькой, но без радости, видимо, искусство не бывает. Я ее спросил как-то: «Почему вы так говорите о радости, а картины у вас такие тревожные и суровые?» Она ответила, что навсегда запомнила совет Голубкиной не приниматься за глину, пока не почувствуешь радость.

Она формулировать не умела, она не теоретик, но у нее были, конечно, свои принципы, своя система художественная, которую она никак не могла в логических категориях пересказать, но которые она ощущала очень сильно и очень прочно. Но я скажу, что только разговоры с Фальком мне давали такое же ощущение глубины понимания искусства, как и разговоры с Евой Павловной.

Ева Павловна была не просто искренним художником, она работала на самом последнем пределе искренности, на том пределе, который даже недоступен для ее сознания, на искренности, такой подспудной, которую она даже сама, может быть, не могла осмыслить и не могла осознать. Это, конечно, было наитие. Это было, конечно, вдохновение, это когда она открывала парадное своего дома и поняла ветер. И, конечно, то, что она делала в искусстве, является результатом ее глубочайшей внутренней искренности.

Голицын И.В.:

- Будет такое время, когда эти вещи мы увидим при ярком свете, который она как раз и воспевала. Теперь здесь записан Сергей Николаевич Ивашов-Мусатов⁸.

Ивашов-Мусатов С.М.:

- Она очень была скромна как художник. И прежде чем показывать своим товарищам работы, говорила: «Знаете, я не убеждена, что вам понравится...». Но когда она показала мне свои вещи, они произвели на меня буквально потрясающее впечатление. Видите ли, я считаю, что чрезвычайно важно у художника, это его интуитивная и эмоциональная сторона. У Евы Павловны,

я считаю, интуитивная и эмоциональная стороны были на страшной высоте и на страшной силе. Когда, поглядев ее работы, уходишь, то чувствуешь себя... как будто возрождаешься в творческом плане. Вот этот колоссальный толчок, который она своими работами давала другому человеку, это было громадное ее достоинство.

Голицын И.В.:

- Евгения Емельяновна Рожкова⁹

Рожкова Е.Е.:

- Я согласна с тем, что было сказано об эмоциональности, о талантливости, все это верно. Здесь не возразишь... Но все-таки это художник с невероятно зорким глазом, не только с интуицией, но и с очень хорошим глазом, с невероятной волей к поиску материалов изобразительного и зрительного восприятия. В то время она жила около Киевского вокзала, где проходила линия железной дороги, и когда я пришла, то она мне сказала: «Да, я сейчас ясно поняла, что основное это ритм. Ритмы - вот то, чего я раньше не понимала». Но я-то всегда была уверена по ее старым работам, что внутренне она, конечно, понимала, чувствовала, но вот она это осознала. Потом сказала: «Ну-ка, посмотри в окно». Она жила довольно высоко, там клубился пар, облака, и все это вместе объединялось, образовалась какая-то динамическая, феерическая картина. И вот после этого, как она говорит, «я начала работать над своим небом», так что интуиция интуицией, но зоркий глаз художника, ощущение зрительное лежали все время в основе ее творчества.

Как образовался этот сплав? Этого непосредственного наблюдения, которое просто случайно в данный момент выпало на ее долю, это огромное пространство неба с передвигающимися дымами, облаками и движущимся каким-то светом и отдаленные воспоминания того пейзажа, который она видела, переживала в изгнании. Вот эти общего характера дальние воспоминания и конкретные зрительные наблюдения и дали вот этот совершенно удивительный сплав убедительного, эмоционального и очень выразительного изображения.

Еве очень свойственно было как бы даже несколько перевоплощаться. Я приведу маленький пример. Было грибное лето. Она приехала к нам на дачу и пошла в лес за грибами. А оттуда возвращается с огромной корзиной грибов на плечах. Вот это - деревенская женщина по грибы ходила. Это совершенно другой образ, она живет каким-то новым миром. Она ощутила себя в этой стихии, можно сказать. Я смотрю: Ева это или не Ева. И когда я смотрю на эти движущиеся, передвигающиеся ее облака и наклоненные от ветра деревья, я чувствую, что она также жила в них, она также в эту стихию погружалась, когда она ее передавала.

А когда она работала над портретами, то тем более. Она так входила в чужую жизнь, так чувствовала внутренний мир других людей и так принимала их в себя, что мне кажется, что она сама там, она внутри них. Это не наблюдение извне, а это очень глубокое выражение себя, присутствующей там, в этой самой композиции. Я считаю, что сила ее выражения, ее языка художественного в том, что она так страшно активно умела вселяться в этот образ, который она создавала.

И теперь в смысле художественного языка. Всё, во всём, она искала форму выражения. Она мне говорит: «Когда я еду в метро, я всегда, все время, смотрю то на одно, то на другое, то на третье лицо. Сегодня я увидела: вот, оказывается, какая ноздря, вот именно та ноздря, которая мне нужна». О чем это говорит? Это говорит о том, что ни одного штриха просто так, интуитивно, без поиска, без восприятия, без какой-то зрительной оценки она не делала. Она искала все время, непрерывно, наблюдая очень активно все то, что кругом ее находилось.

И еще хотелось бы мне сказать несколько слов о ней как о человеке. Во-первых, она невероятно изобретательна, она пыталась всегда найти что-то новое. То она придумает что-то про перелет птиц или что ледяная вода имеет большое значение для здоровья. Но о чем это говорит? О том, что это человек, который находился все время в непрерывном движении, в поиске, в каких-то для себя открытиях.

И еще очень важная черта - очень большая доброжелательность к людям. Ева всегда хотела помочь товарищу. Вечно она кого-то ведет к врачам, к какому-то профессору, с которым она связана. Или - идем мы как-то на даче и встречаемся с пастухом. Она сейчас же останавливается, закуривает с ним и ведет беседу. Она так интересовалась людьми, жизнью. Мне как-то негде было жить одно время. «Что же, приходи, пожалуйста, живи у меня». Живешь у нее. Масса людей стекалась вечером самых разных, с которыми она общается.

Голицын И.В.:

- Ну что же. Мне кажется, все говорят очень интересно, глубоко и как-то будоражат. И действительно, создается очень глубокий и настоящий какой-то в своем величии образ красивой женщины, художницы, сложной, интересной.

У нас еще есть две фамилии.

Оля Ройтенберг¹⁰.

Ройтенберг О.О.: Когда готовилась эта выставка, три чувства я испытывала все время: радость, что наконец увидят искусство Евы Павловны, боль, что она не дожила до этого дня, и зависть к тем, кто это увидит впервые. Потому что это совершенно незабываемое - в первый раз увидеть искусство Евы Павловны. Ну это надо было еще смотреть вместе с ней в ее комнатке, когда вот так вот ставились картины - вот облако, небо - от стены до стены. Это Ева Павловна и одновременно целый мир. Это было такое совершенно невероятное потрясение. Очень редко это счастье выпадает испытать; я вам даже могу сказать, что я забыла у Евы Павловны палку. Пошла и села спокойно в автобус, такой у меня был шок. У меня не болели ноги, ничего. Это действительно очень редкий такой шок, это - признак самого настоящего.

Ева Павловна действительно была необычная личность, абсолютно оригинальный, уникальный человек, и мы подсмеивались над ее наивностью какой-то изумительной. Она спрашивала: «Ну, какую отметку поставите мне за этот стих?» Она стихи чудесные писала. Или про какую-то картину «Правда, понравилось? Ну, правда?» Она не верила, она действительно была страшно скромна. Это ее какое-то исключительное удивление перед всем, ненасытная какая-то способность удивляться и вот этот какой-то постоянный импульсивный взрыв, который в ней самой был и который в ее искусстве. А потом, когда я постепенно ее узнавала, я поняла, что дело даже не в наивности, а именно в какой-то ее открытости, доверчивости, ее абсолютнейшей естественности, уникальной естественности человеческой, в целостности личности ее. И вот только поэтому она, наверное, и смогла вот это все настоящее, большое создать. И вот мне кажется, что эта целостность - это самое в ней было главное, то есть не на пустом месте все это развилось.

Может быть, потому что я увлечена сейчас художниками конца 20 - начала 30-х годов и Ева Павловна один из самых моих любимых героев того времени, я поэтому пристрастна. Мне кажется, что это искусство всегда было замечательное с самого начала. То есть это ее такая врожденная целостность была. Понимаете, жалко, что здесь нет живописи. Это надо было видеть эти портреты. Три, значит, еврея, три старика таких вот она показала на Первой Всебелорусской выставке в Минске в 1925 году. Потом, портрет есть такой «Айсорки», все ученицы Фалька писали «Айсорок». И эта вещь ушла в Нукусский музей, недавно, в прошлом году. И еще портрет женщины в рост. Понимаете, это абсолютно светящийся цвет, золотой или серебристый, светящийся изнутри цвет, глубокий, затаенный, такой весь изнутри идущий, вот это вот не человек даже, хотя это и портрет, а это именно идущий изнутри человека свет. Он был в цвете выражен, это именно свечение цветового такого марева, которое я вижу во всех этих вещах, это движение света, по-моему, оно уже было в 25-м году. Это ее врожденное свойство.

И вот все эти люди, очень трагические, но которые так как-то все жмутся друг к другу, так все как-то тянутся друг к другу, все опоры ищут друг в друге. Это ее, как мы назовем условно, «ее рембрандтовским началом», такое участие в людях, которое она в жизни проявляла и которое было в ее искусстве, я в этих трех стариках тоже вижу. И оно мне кажется очень важным и тоже ее коренным свойством.

Вот здесь у нас немного пастели выставлено. Я вижу богатство воображения, фантасмагории, розыгрыша какого-то утопического такого. Она писала статьи о театре будущего, ну конечно, такого театра не будет через сто лет, о котором она мечтала. Это был такой утопист, мечтатель. Понимаете, потому, возможно, был этот настоящий язык настоящего большого искусства в конце ее жизни, что, несмотря на эту работу в копийном цеху, она не вкладывала в это себя. Я сейчас сталкиваюсь с личностями художников, которые замечательно начинали, но которые сломались. Очень сломались, ну очень тяжело было действительно работать. Но самое главное - по-моему, многие сломались от недостаточной целостности. Вот, по-моему, Ева Павловна так сохранила себя и такое большое у нее получилось искусство последние пятнадцать лет ее жизни, потому что она была абсолютно глубоко целостная личность, что, по-моему, самое главное в искусстве.

Голицын И.В.:

- Еще новая сторона художника. Кто хочет выступить без списка, по-настоящему, пожалуйста: из молодых, пожилых, средних.

Гусева Е.А.:

- В эти годы интенсивного творчества Ева Павловна переживала драму. Драму одиночества художника. Ей страшно нужна была аудитория, зрители. Не для того, чтобы сказать - вот я, а для того, чтобы услышать, как надо, нужно ли то, что она делает. Большое счастье, что вокруг нее были верные, преданные ей молодые художники, как Эрик Булатов, Миша Меженинов и др. И особенную роль сыграл, как мне кажется, М.В. Алпатов. Михаил Владимирович, как бы ни был занят, по первому зову приходил и часами смотрел, и всегда отмечал какой-то этап движения вперед. Это была для нее духовная пища, которая ее поддерживала. При ее совершенно не женском, огромной силы искусстве она нуждалась в каких-то опорах.

Голицын И.В.:

- Устали, или еще можно говорить? Скульптор Шаховской¹¹.

Шаховской Д.М.:

- Вот иногда бывает такое состояние, про которое я могу сказать стихами Пушкина: «Отечество почти я ненавидел». И вот, если я, как художник, своим отечеством ощущаю искусство, то можно сказать, что бываешь близок к такому состоянию, когда вот это отечество почти что ненавидишь. А тут вот, значит, после того, как такого художника увидел, примирен с отечеством своим...

¹ По магнитофонной записи. Архив семьи художника.

² Голицын Илларион Владимирович (1928-2007) - график, живописец.

³ Ганс Зедльмайер (1896-1984) - австрийский искусствовед.

⁴ Вспоминает дочь художницы Е.Б. Левина: «Об этой картине от мамы

я слышала всю жизнь, что "ее купила Третьяковка". После возвращения в 1956 г. из ссылки мама пыталась ее найти. Но из этого ничего не получилось, и она считала, что ее уничтожили. Казалось, картина пропала. Я только сейчас осознаю, как было ей тяжело. Осенью 1976 г. я обратилась к О.О. Ройтенберг с просьбой разыскать картину, т. к. она работала в архиве Третьяковки. После ее поисков картина обнаружилась в списках произведений, переданных в 1957 г. в архив Министерства культуры, находящийся в Загорске. На этом все и затихло. В феврале 1977 г. О. Ройтенберг изучала коллекцию картин в музее искусств ККАССР в г. Нукусе. Среди них неожиданно возник «Человек с трубкой». Она не поверила своим глазам, даже стала спорить и доказывать, что это не мамина работа. Выяснилось, что И.В. Савицкий, директор музея, отобрал ее в 1974 г. из Загорска и привез в Нукус. Год написания был неизвестен, предположительно незадолго до выставки, где она была приобретена для Третьяковки Главискусством (мастерская 0X0) 29 июня 1930 г. 3 января 1978 г. О. Ройтенберг обнаружила, что «Человек с трубкой» написан в 1927 г. Год создания картины был взят из картотеки временного хранения вещей, не принадлежавших ГТГ.»

⁵ Щекин-Кротова Ангелина Васильевна (1910-1992) - ученица и вдова Р. Фалька, сохранившая и передавшая в музеи страны наследие мастера.

⁶ Фальк (Идельсон) Раиса Вениаминовна (1894-1972) - ученица и третья жена Р. Фалька.

⁷Винокуров Евгений Михайлович (1925-1993) - поэт, автор известного стихотворения «Сережка с Малой Бронной».

⁸ Ивашов-Мусатов Сергей Николаевич (1900-?) - художник.

⁹ Рожкова Евгения Емельяновна (1900-1988) - художница, ученица Р. Фалька.

¹⁰ Ройтенберг Ольга Осиповна (1923-2001) - искусствовед, автор книги «Неужели кто то вспомнит, что мы были...», занималась проблемами искусства 1920-1930-х гг.

¹¹ Шаховской Дмитрий Михайлович (род. 1928) - скульптор.