Лена Мунц об Александре Лукашевкер

Наверное, мы с Алей стали дружить после того, как закончилось мое профессиональное художественное обучение. Познакомилась я с ней гораздо раньше, в детстве, лет в 12. Потом ходила - на студии - Бориса Петровича Чернышёва, но скоро поняла, что совмещать учебу в местах, официально предназначенных для художественного образования, со свободным стилем, царившим у Бориса Петровича, невозможно. К концу своего профессионального обучения я знала, что расстанусь с очень многим из того, чему меня гам учили. И пришло время вернуться к художникам, которые окружали меня - в буквальном смысле этого слова - в жизни. Они все стали моими друзьями и учителями: Борис Петрович Чернышёв, Тамара Андреевна Шкловская (моя мачеха) и Аля Лукашевкер. Они приняли меня очень радушно и с большим вниманием к моей творческой индивидуальности. Меня вообще очень трогало, и я была им невероятно благодарна им за то, как серьезно и на равных они подпускали к себе молодых художников, меня в том числе.

Как-то Аля сказала мне. что она не понимает сущности скульптурного портрета (ее брат Мика - скульптор - делал тогда портреты, и она не понимала зачем). Такой простой ее вопрос заставил меня по-новому взглянуть на привычное для меня явление, и я задумала сделать Алин портрет. У нее была удивительно приятная внешность: миленькая, с золотистыми, вьющимися волосами и лицом «овечки», как я ее про себя называла. Я делала с Али зарисовки и рисунки по памяти. Я почувствовала несоответствие хрупкой, женственной оболочки ее высокому, мужественному духу. И это несоответствие стало томить меня, мучить. В один прекрасный день за несколько часов я слепила Алин портрет, в котором выстроилась скрытая в Але духовная сила. Это было ответом на Алин вопрос, и он ее убедил.

Дальнейшие наши отношения складывались как творческий союз. Аля была для меня примером высочайшего качества жизни: ни одной пустой, незначительной книги, ни одного «проходного» фильма - вообще ни призрака массовой культуры... Меня завораживал Алин образ жизни, его интеллектуальные и духовные параметры. Алин досуг всегда был подготовкой к дальнейшему творчеству: философия, поэзия, музыка, не становясь «умствованием», превра­щались в ее живое восприятие мира. Когда смотришь невероятное количество как бы повторяющих друг друга ее рисунков и живописных этюдов, поражает Алина способность раскрывать в частном и обыденном образ целого мира. Через много лет после Алиной кончины я поняла, что это были не просто этюды к каким-то работам, а Аля так наслаждалась жизнью. Будучи с собой всегда честна. Аля делала большие холсты, где считала себя обязанной быть точной, - в этих же, коротких, ни к чему не обязывающих, этюдах она была совершенно, полностью свободна. И, пожалуй, только в вышивках у неё так счастливо соединяется свобода и точность выражения.

Она всю жизнь занималась монументальным искусством, всё свободное время писала пейзажи, и это являлось как бы основным смыслом ее жизни - даже вернее, образом жизни. Она никогда не занималась рукоделием, никогда пуговицы не пришила или пришила, но с отвращением. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье подвезло... Алю поразила глаукома, врачи категорически запретили ей заниматься живописью.

И Аля взялась за иголку - как-то естественно, спокойно, смиренно и, надо сказать, отважно. Потому что вышивка и Аля казались явлениями несовместимыми. И вот один раз, второй - показывает, и это - шедевры. Каждая встреча с Алей была ожиданием чуда: что она сегодня покажет?! И Аля полюбила вышивку, говорила, что в ней можно достичь того, что никак невозможно в мозаике и в других техниках, хотела дойти до «точки иглы».

В наших с Алей отношениях случались перерывы, происходившие тогда, когда мне нечего ей было сказать. Вообще Алино бытие было идеальной жизнью художника, в которой главное - творчество.

У меня было два счастливых лета, которые вос­принимались как таковые и тогда, а сейчас уж подавно. Мы жили в Свистухе, на даче: я с новорожденной дочкой, на краю деревни, и Аля - в крошечном домике, на берегу прудика. Аля давала мне слушать свои любимые пластинки - Перголезе, Шёнберга, Штюца, - и я два часа в день под эту музыку рисовала. Во время прогулки с ребенком я доходила до Алиного домика, и она мне показывала свои рисунки и живопись. По вечерам мы вместе, с коляской, ходили гулять на окраину деревни, и Аля там рисовала пейзажи, которые мы в шутку называли «холмы Тосканы». В Свистухе жила и Тамара Андреевна с моей младшей сводной сестрой Ольгой, и Татьяна Семеновна, и «Николавны»... И были прекрасные «мгновения»: приходили Аля с Татьяной Семеновной, смотрели мои работы и обсуждали их. Я вырубала из бревна скульптуру «Мать с ребенком», чтобы Аля ее расписала, и даже делала для Али рельефы - тоже для росписи. Такой полноты жизни, как в те два года, больше у меня никогда не было.