Александр Батурин. Из интервью МОК
Автор рассказывает...
Я могу говорить о двух свиданиях с Владимиром Васильевичем Стерлиговым, встречах: первая с 1931 по 1934 гг., а вторая с 1956 г. и до конца. Первая встреча, как говорил Владимир Васильевич, никогда не бывает случайна, это все от Бога. Действительно, папа мой со старшей сестрой были в гостях у дальних наших родственников, Великановых, дочь которых училась у К. Малевича, там же, где учился в свое время Владимир Васильевич, поэтому они были знакомы. И совершенно случайно оказались вместе за столом Владимир Васильевич и папа, разговорились об искусстве, как два иностранца, совершенно не зная языка друг друга. Говорили о том, что искусство падает. Отец имел ввиду, что нет таких художников, как Репин, Айвазовский, Шишкин, Крамской и т.д., т.е. передвижников, а Владимир Васильевич говорил о том, что искусство падает, потому что сюрреализм, т.е. соцреализм затирает авангард. И вдруг Владимир Васильевич говорит, что я бы хотел иметь ученика, чтобы передать русскую культуру изобразительного искусства юноше, который бы не был испорчен никакими школами. Сестра толкает папу и говорит: «скажи про Сашу». Папа говорит, что сын у него есть, рисует с шести лет, любит... «Пусть приходит. И безвозмездно», - это очень важно было для нас.
На следующий день буквально, я иду к Владимиру Васильевичу на Крестовский остров. Я представлял, что меня встретит профессор в блузе, в шапочке, с бантом. Звоню. Отрывает дверь молодой человек: голубые большие глаза такие, нос с горбинкой, курчавый.
- Мне Владимира Васильевича.
- Это я.
Я был удивлен, конечно. Он меня проводит через кухню, прихожую в двери, на ней нарисованы круг, крест и квадрат. А надо сказать, что до приезда в Ленинград мы жили в ссылке в Шадринске, небольшом городишке, где я учился в школе. Учитель рисования обратил на меня внимание, способности были, конечно, какие-то (а у него такой же сын, как и я), мы ходили на этюды, рисовали вместе, и он уже окончил Ленинградскую академию. В то время они получали журнал «Русское искусство», и там печатали Сезанна, Пикассо, Матисса, Брака и т.д., издевались со страшной силой над этими художниками, что они не умеют рисовать, выпендриваются и т.д.
Папа у меня рисовал тоже, он был любителем и рисовал в реалистической манере, и я на этом воспитывался. Когда я пришел к Владимиру Васильевичу, и он открыл мне дверь в комнату, первое, что я увидел - небольшая дощечка, на ней изображена женщина, держит голову в руках, а позади нее такие плавающие домики. Я пришел в ужас. А посмотрел назад (за спиной), там огромный лист ватмана цельный лист и нарисована ваза совершенно потрясающе, одним штрихом, нерукотворная совершенно работа и с красной печатью Академии художеств. Потом оказалось, что его тетушка окончила Академию с золотой медалью, приходила к нему и просила, чтобы он научил ее рисовать. Естественно, он отказывал, потому что он - молодой. Ему 27 лет было, а мне 17.
Я принес целую папку работ, некоторые были с натуры, их Владимир Васильевич сразу же отметил. Задавал вопросы какие-то, я отвечал. Он говорил, я не совсем понимал, но чувствовал, что-то очень серьезное.
«Приходите завтра, приносите карандаш, бумагу, попробуем рисовать». Я прихожу домой, рассказываю все, что я видел... Папа по столу кулаком: «Чтобы ноги твоей там не было больше, не дай Бог». Утром он ушел на работу, мама - по хозяйству, я, конечно, туда. Владимир Васильевич дал натюрморт: какая-то ваза с фруктами, табуретка стоит, на табуретке бидон из-под керосина, бутылка и на тарелке две картошки сырых и тряпка свисает. «Тьфу, там и делать-то нечего!», - думаю. Он говорит: «Садитесь и рисуйте», - и ушел. Тишина в доме. Для меня это «тьфу», я быстренько раз-раз сразу все нарисовал. Сижу, кручусь, смотрю по сторонам, мне неудобно кричать, что готов. Наконец приходит Владимир Васильевич: «Ну как?» - «Готово». Он посмотрел. - «Я сажусь, Саша, на ваше место, а вы садитесь рядом и смотрите». И он берет жирный такой карандаш и по моему хилому, отвратительному рисунку, так называемому, проводит жирную линию в край бидона, «А вот так, -показывает, - в него ударяет тряпка... Точно? Смотри. Правильно?» - «Правильно».
И на моих глаза из этого мерзкого, хилого рисунка, вдруг начинает появляться объем, форма, и он оживает совершенно иначе. Я обомлел, смотрю с раскрытым ртом. Все абсолютно правильно в смысле пропорций, точно все, но все так сделано...
Мы начали занятия, конечно, с Сезанна. Так продолжалось какое-то время и потом я к нему привел еще одного студента, Карташова Олега. Владимир Васильевич расспросил сначала меня о нем: кто родители, как они живут, сколько зарабатывают, когда я все рассказал, он согласился: «Хорошо, приводите».
Я привел. Вот что он нам сказал тогда: «Вы благодарите Господа, что попали ко мне, потому что я не знаю, какой я художник, это время скажет, но что я педагог хороший, это я знаю».
Действительно, он педагог был от Бога, можно сказать. Его слово было, как Божье слово просто. Достаточно было одного свидания с ним, я знал художников, которые менялись сразу.
«Сезанн, - объем и форму и смотрите все сразу, целиком», - это его педагогика. И он честно и смело примерно через полгода сказал: «Хочу показать родителям, какие ты сделал успехи». Но сначала он носил наши работы показать Малевичу, хотя тот уже болел, лежал, поэтому он нас не взял. Малевич одобрил: «Очень хорошо». Тогда Владимир Васильевич разрешил показать работы дома. Папа, который рисовал, видит, что работы-то серьезные, но что-то такое не так, а что не так - не понимает. Мама была очарована им, потому что он обаятельный человек, бабушка, сестры вообще были совершенно потрясены. Когда Владимир Васильевич ушел, отец начал говорить: «Что-то не то». Я начал спорить с ним. Потом мне уже Владимир Васильевич говорил, что никогда не спорь, доказывай только работой.
Вы, наверное, слышали, была такая Вера Михайловна Ермолаева, правая рука Малевича. Она в свое время сделала книжную иллюстрацию, а герой был в современном костюме и с усами. Она показывала очень близким людям и держала иллюстрацию в сундуке. Кто-то, видимо, «рассказал», приходят с обыском, сразу в сундук, достают эту вещь, ее забирают и ее ученицу, а на следующий день Владимира Васильевича. И мне звонит Лидия Ивановна, его жена, покойная: «Саша, приезжайте, мне надо вам что-то сказать». А я рисовал как раз вечером, мне по заданию что-то надо было сделать для книги. Сел, руки дрожат, не могу, она никогда не звонила. Я поехал к ней. Олег должен был прийти ко мне, бабушке сказал, пускай подождет. Приезжаю, мне говорит Лидия Ивановна, что Владимира Васильевича взяли, могут и вас взять, имейте ввиду. Я поехал домой, Олег, конечно, уехал, так и не знал, что случилось. Только я вошел, папа входит и говорит: «Саша, к тебе». Выходит мужик с пистолетом: «Руки вверх». Я руки поднимаю, обыск идет... Как-то на меня это не произвело впечатление. Взяли с вещами и в тюрьму и там я увидел Владимира Васильевича. Он был в одиночной камере, там, где постоянно один и тот же звук был и яркий свет. А надо сказать, что на Шпалерке внутренняя тюрьма не имеет стенки одной, а целиком решетка, так что охраннику видно всю камеру сразу, но и из камеры видно всех проходящих по коридору на прогулку. И я совершенно случайно. ах! Владимир Васильевич идет. И он меня увидел, я прильнул к решетке. «Саша, не верьте протоколу», - и все. И следующие дни, когда он шел туда и шел обратно, только два слова: «Саша, не верьте протоколу». Тут кричат, конечно: «Не разговаривайте» и т.д. Я думаю: «Какие протоколы, я ничего не знаю».
Вызывают меня на следствие, показывают подпись: «Узнаете?», - «Да, Владимир Васильевич». «Он говорил, что проводил с вами контрреволюционную агитацию, пропаганду, а вы ничего не доносили. Как это расценивать?». Говорю: «Ничего подобного, никогда он. если мы и выражали какое недовольство - нет карандашей, нет бумаги, вот единственное. Я говорю: это все неправда».
Он нажал кнопку - увести меня, потому что до этого Олега вызывали и сделали ему очную ставку с Владимиром Васильевичем, он тоже сказал, что это ерунда... Тут крик, Олега убрали, Владимира Васильевича тоже. Короче говоря, Владимир Васильевич получил 5 лет, уехал в Караганду, а нас с Олегом выпустили под расписку.
Через 10 дней мы являемся, а пока мы сидели в тюрьме, наших родителей, Олега и моих, выслали в Уфу. Папа был с мамой в разводе, маму услали в Уфу с дочерьми, а отец был в Саратове, ну и меня в Саратов тоже назначили, я говорю: «Не поеду, только в Уфу». Переписали Уфу, какая им разница, куда я поеду. И там я уже заработал свой срок, предложив одной ленинградской девице, за которой я ухаживал, устроить демонстрацию из ленинградцев, а мы с Олегом напишем лозунги. Римляне писали «Зрелищ и хлеба», а мы напишем: «Работы и хлеба». Какой-то профессор был, он рассказывал о фашизме, я и говорю: «Что такое фашизм? Мы соберем ленинградцев, а он нам пусть прочтет лекцию, что такое фашизм». Ну и дней через 10 она, видимо, постучала, меня вызывают. Я сразу понял откуда. Говорю: «Это же шутка, так просто». Мне потом в камере говорили: «Дурак, надо было сказать, что это она говорила, а ты не успел донести». Спрашивают: «Как это вы собирались делать демонстрацию, почему вас интересует фашизм, и т.д». Вообщем, ничего не было, но через год примерно предложили работать осведомителем. Я отказывался. А устроиться на работу было очень трудно. Сестры устроились: одна - канавку копать, другая - в лабораторию. Он спрашивает: «Где работают сестры?» Берет телефон: «Они сейчас у тебя будут работать...» - «Ладно...» - «Пишите о неразглашении расписку и подпишите, что вы работаете в органах». Я подписал. Дает мне телефон и отправляет.
Я прихожу к Олегу. Забираемся мы под самую крышу, на чердак, и я ему все рассказываю. Он мне: «Сашка, что ты сделал? Ни в коем случае! Ты думаешь, ты их там... Они тебя посадят все равно. Это бесполезно. Откажись, прямо скажи, что ты не можешь».
3-го мая прихожу, телефон-то есть, я звоню. Чекист меня принимает. Я говорю, что продумал все, и не могу. Он наган достает: «Вас стрелять надо. Вот твои расписки, - и рвет их. - Пошел вон».
Очень недолго, может через полгода, меня забирают. И восемь лет лагерей. Потом ссылка «Минус 36», я не имел права жить в 36 городах Союза, и только в 56 году я вернулся в Петербург и вторично встретился с Владимиром Васильевичем.
О второй встрече. Я писал Владимиру Васильевичу из ссылки и жена моя писала, никакого ответа, и когда приехал в Ленинград тогда еще, боялся ему звонить. Когда жена уехала в Москву, я позвонил. Он говорит: «Саша, да! Ой, скорее ко мне приходи!» Дал адрес, он жил на улице Льва Толстого. Я собрался, с бутылкой вина, тортом, как идиот являюсь к нему. Он схватил меня: «Саша, это ты!». Он все кричал: «Таня, Таня, ты посмотри, кто приехал! Саша приехал!»
Ну и начали, конечно, занятия, сразу же. Все-таки прошло много лет - 22 года. Конечно, я растерял много, но что-то, видимо, осталось, потому что этюды мои он смотрел. И один этюд, я вышел пописать в парк (у нас был недалеко), так этот этюд семь раз переписывал. Тряпкой смывал, ватой, вымывал все, писал заново. Потом плюнул, надоел он мне, я его оставил. На следующий день приходит Владимир Васильевич, я ему показываю те, которые до этого писал, и говорю: «Вот еще есть один, - и показываю, - я бросил его». Он посмотрел: «Ты баран, такого шедевра ты еще не напишешь долго». И это, действительно, единственная вещь, которая есть в Русском музее. Маленький этюдик.
Владимир Васильевич говорил: «Современный художник много должен знать. Знать, что такое импрессионизм, что дал Сезанн, что дал кубизм, но не умственно, а руками знать, что такое супрематизм, а после уже делать то, что он может, что ему дано». После супрематистской прямой Владимир Васильевич поставил кривую, Чашу и Купол. 17 апреля ему как бы снизошло это видение кривой, которая перевернула все видение вообще.
Занимались очень много. Он уже получил квартиру в Петергофе. Ездили в Петергоф. К сожалению, Олег Карташов погиб на фронте, его уже не было, но уже были другие художники: Спицын Сергей, Александрова Люся...
Владимир Васильевич был глубоко верующий человек, это просто чувствовалось, но прямо он никогда не говорил, видимо считая, что я сам должен к этому прийти. И, действительно, вот уже последние годы я читаю Евангелие ежедневно, дня у меня нет, чтобы я не прочел Евангелие, Деяния Апостолов, и тогда уже после этого работаю. Когда я приехал в 1956 году, он был еще более светский человек, он еще курил тогда. Мы с ним потихоньку курили на площадке, а уже в последние годы все прекратил.
Как нам всегда говорил Владимир Васильевич, что духовно-нравственная работа прежде всего. Это еще когда я к нему пришел в первый раз, он говорил: «Готовы ли вы трудиться до пота лица, безвозмездно, только упреки слышать. Если вы готовы к этой работе, то пожалуйста». Я говорю: «Готов». Ну так и пошло.
И еще он всегда нас остерегал от греха. Он прямо говорил, что такое грех: когда ты рисуешь, и появляется предмет, не форма, а предмет. Он говорил: «Одни рисуют природу с чувством, другие заменяют ее абстракцией. Счастливы те, кто абстракцию с чувством совмещает, и когда природная форма совпадает с внутренней пластической формой художника». И еще говорил о силе, что главное в искусстве это сила, но имел ввиду силу духовную, потому что говорил: «Ни чувства, ни настроения, ни состояния, ни абстракция, ни беспредметность, - это все второстепенное, - «нижние чины», - как он говорил. - Главная сила - сила Божественная». Это его слова.
Любое воспоминание о Владимире Васильевиче у меня особенно доброе. Он мне роднее всех на свете, ближе всех. Его утрата для меня была ужасным переживанием, потому что он, конечно, и духовный отец, безусловно. Так что всем, чем я живу и в искусстве, и в жизни, я обязан только ему.
Александр Батурин. Из интервью МОК