О Владимире Васильевиче Стерлигове вспоминает Елизавета Александрова

Когда ученик готов, приходит учитель. Ничто не бывает случайно – все связано, все предопределено... Я узнаю у Павла Михайловича Кондратьева, что Владимир Васильевич Стерлигов ищет молодых и способных и что ему, Павлу Михайловичу, поручено отыскать оных в ЛОСХЕ. И вот я на ул. Льва Толстого в гостях у будущего учителя. Коммунальная квартира, комната-параллелепипед, с желтым отсветом от стен домов двора-колодца. На стенах работы, на батареях, на стульях кошки, которые самые умные животные. Я – губка. Все интересно до боли. Сердце радостной птицей бьется. Я в другой стране и открываю для себя новые, запрещенные континенты.

«Почему я сделал такой формат холста?» (у картины стороны не параллельны) – «Очевидно, чтобы пространство не замыкалось» – отвечаю я, боясь попасть  впросак. Взгляду В.В. острый, затрапезная серая одежда, стоптанные парусиновые туфли. Взъерошенный старик ответом доволен – будущая ученица проявила хоть какую-то способность мыслить. «Какой час, какое дело и какой человек важнее всего?» Я угадываю Лескова. Вопросы, вопросы сыпятся на мою некрещеную голову. Я еще никак не могу привыкнуть к стерлиговской манере выражать свою мысль. Поэтому понимаю «через пень в колоду!» Я, с совковым интеллектом (но отнюдь не взглядами), попадаю в обстановку обэриутского восприятия жизни. Для того, чтобы понять все то, что говорил учитель, нужно было с ног встать на голову, где в выпрямленных школой и институтом извилинах начинало зарождаться ощущение сопричастности к великому. Первые ученики – Владимир Волков, Галина Молчанова, Сергей Спицын –  и на этот олимп философов или мыслителей и пророков попадаю я. Занятия проходят то в мастерской у Владимира Волкова, то в комнатке – коммуналке у Павла Кондратьева, то в Петергофе у Сергея Спицына. После работы –разборка. На полу лежат листки наших опусов, а рядом непостижимо прекрасные работы Владимира Васильевича и Татьяной Николаевной Глебовой. Меня всегда поражало, когда наш учитель закрывал кусками бумаги чью-либо работу, оставляя лишь маленькое окошечко и говорил: «Посмотрите, вот самое интересное, самая цельная форма, не раздробленная». В наших работах он искал и находил ту кривую, апостолом которой он был. «Из десяти форм – 5, из пяти – 3, идти к чистоте цельности».

Мы шли через импрессионизм, кубизм к его идее, «Чаша-купол», по системе прибавочного элемента Малевича. Он учил нас, слепых щенков, видеть. Это было огромное счастье – почувствовать в природе «чашу-купол». В. В. был превосходным учителем. Среди огромного количества наших работ, состоящих из сюрреализма, академизма, привычного виденья, отыскать жемчужное зерно, почувствовать, что свойственно каждому из нас и вытащить это на свет Божий – это качество блестящего педагога. Как я писала выше, он работал на занятиях вместе с нами, и в состоянии детского демократизма мы восхищались. «Рождение – не сотворенное», т.е. природное, а не выдуманное искусство. Идущему первым природа дарит озарение, новое понимание мира, новую концепцию. Идущие по следам, если они питаются чужой идеей, но с изгнанной из нее земной и небесной природой, – мертвы. Учение Стерлигова – это не бездушная математическая формула. Искусство всегда иррационально по своей сути. Делать ставку на «чаша-купол» без Природы и Духа – дискредитировать учение В.В. Для того, чтобы проводить в жизнь его теорию, надо обладать его талантом, его духовностью; да и в одну и ту же реку нельзя вступить дважды... Если бы был жив Стерлингов, я думаю, что ушел бы он далеко, далеко за видимые горизонты к совершенно иному чашно-купольному состоянию, и говорить о какой-то существующей ныне «школе Стерлигова» по меньшей мере, нелепо, но нас объединяет его учение, мы все настроены на камертон его духовности, она звучит в нас. Хотя искусство наше разное и каждый идет своей дорогой... «Блаженны нищие духом»... – нет ничего своего, все что есть – от Бога, нет самости, есть только умение слушать, видеть и принимать. Правда, к идее «чаша-купол» В.В. относился очень ревностно и не совсем по-христиански. Но он всегда считал, что он не один, что с ним рядом Бог, и он (Владимир Васильевич) должен называть плохое плохим, а хорошее хорошим, и как же ненавидели его в Союзе художников, как боялись его слова. Зал никогда равнодушно не реагировал на его выступления. Часть художников возмущалась: «Как это так, в выставочных залах нет ничего хорошего кроме теней от веревочек!» Другая часть ликовала, когда доставалось на орехи сильным и маститым, страдающим от подагры и неприкосновенности. Но даже враги как орден в руки принимали его хвалу. Огромное уважение или ненависть – равнодушных не было. Наверное «не мир, но меч» нес В.В., и поэтому от него шарахались, считая его чуть ли не сумасшедшим, но к нему и стремились. «Я убил Кирова, и за это меня посадили». Это был 1934-й год. Вместо того, чтобы работать, рисовать, писать, его отправили по этапу строить лагеря в Казахстане, и здесь он оказался «первооткрывателем». Учитель не любил вспоминать это время, но иногда в разговоре возникали образы-картинки, то это в известном доме на Литейном, то на этапе, где он помогает Вере Ермолаевой переносить трудности лагерного быта. Многие из учеников Малевича были репрессированы. В этом числе Вера Михайловна Ермолаева. В лагере они расписывали Дом культуры начальства. Можно только представить, какие это были блестящие фрески. В лагере его заставляют организовывать фотолабораторию (если художник, значит должен уметь фотографировать). После лагеря В.В. ненавидел фотографию и не любил сниматься. Затем война, фронт, контузия, возвращение в Ленинград со второй женой Т.Н. Глебовой (первая жена умерла в ссылке). «Я люблю свою родину и никогда не пересеку ее границ» – это говорилось громко у телефонного аппарата, где, по мнению В. В., находилось подслушивающее устройство; и действительно, когда мы разговаривали по телефону в квартире В. В., в трубке всегда что-то шипело, щелкало, включалось, отключалось – в общем подслушивали. Когда мы поднимались по лестнице на 4-й этаж, или ребята выходили на лестницу курить, этажом ниже приоткрывалась дверь, и мы видели внимательный глаз-буравчик и ухо-локатор – за нами следили. Даже смерть не оставили без внимания – двое молодых бородатых со странно знакомыми вернисажными физиономиями явились на кладбище; внимательно разглядывали происходящее, не смешиваясь с провожающими, все время оставаясь немного в стороне, пытались прорваться на поминки, но ученики В.В. не пустили их в квартиру и ребятки отправились к своему начальству, не выполнив задание, но с угрозами на устах: «Мы с вами еще встретимся...» «Кис и Леву» – написано на коробке с ксилофоном, рядом с рисунком Кота и Льва. Эта картинка и ксилофон подарок моему сыну на день рождения. Коробка мной сохранена. Удивительное качество художника... Он дарил книги и закрашивал чьи-то посредственные иллюстрации своими картинками. Слепить из хлебного мякиша «жукуську», написать и подарить стихи. Он украшал все наши убогие праздники и дни рождения. Он умел делать из всего искусство: комната с росписями на стенах, на всех столиках (страшных, советских, канцелярских) – росписи и везде, везде натюрморты. Квартира – художественное произведение. Там, где нараспев читались стихи Хармса, где В.В., Т.Н. и ее сестра Людмила Николаевна Глебова хором пели такие чудесные песни, которых я никогда до того не слышала, – сейчас пусто, вся мебель вывезена и только медленно выцветающие фрески на стенах – частица духовного тепла... Теперь мы уже там не встречаемся, а дело свое продолжаем, выставляя работы в галерее «С.П.А.С». В те давние и близкие 70-е годы я занималась книгами, по ходу работы я консультировалась с В.В. Его советы всегда были неожиданными, непривычными и всегда откланялись редакцией. Талант выходит за общепринятый привычный канон, но кое-что удавалось протащить (я пишу о 2-х книгах, сделанных для «худлита» – М. Нексе и Полонский под его руководством). В начале 70-х годов я приступила к работе над иллюстрациями к гетевскому «Фаусту», образ самого Фауста и мистичность второй части (сон во сне) привлекали меня. И когда я пыталась представить себе Фауста – выплывал образ В. В. Я так и сделала, предварительно испросив на это разрешение. Сходны были в чем-то эти две души. В буре ли человеческих, чувств?.. В стремительности и уверенности?.. В надеждах и озарениях (все — кроме союза с сатаной) он говорил: «В каждом из нас и Христос, и Петр, и Фома и Иуда». Человек — есмь я. «Все... Это – конец» – слышу я слова больного В. В., а на мольберте начатая «Голгофа». Жить ему оставалось еще один год, но за это время он многое успел сделать. Я со щемящей жалостью вспоминаю то время: наше безденежье, наши складчины. Мы жили в искусстве и ничего-то нам было не нужно. «Сунь дьяволу палец в рот — он тебе руку по локоть откусит» – это В. В. о холодильниках, телевизорах, машинах и пр. пр. Бессребреник, всегда готовый прийти на помощь. Да, его боялись и ненавидели, и нам, его ученикам, доставалась, правда не ненависть, а отчуждение. Помню я т.н. четырехчасовую выставку, которую я подготовила в Союзе художников, разрешения я добилась довольно легко, ибо отношения с выставочным сектором были хорошие. Мало того, мне было обещано, что выставка может провисеть целых 3 дня! О чем было и сказано вслух всему честному народу, собравшемуся на открытие. На другой день приезжает ко мне домой председатель выставочного сектора В.Ш. и просит меня забыть о разрешенном 3-дневном существовании выставки, ибо приехавшие обкомовцы грозят всякими партийными карами. Я просто, дескать, напутала, соврала на свой страх и риск. И я, будучи беспартийной, а следовательно, безнравственной, соглашаюсь принять на себя гнев партийных боссов. Кары миновали В.Ш., но зато как из рога изобилия посыпались на меня: просто и со знанием дела меня лишили работы, а, следовательно, и заработков... «Человек стоит с ружьем». Стоит у дверей, стережет, охраняет, проверяет, следит бдительно. Да это замечательно, что он стоит и следит! – Мысль острее, желание работать сильнее. Противостояние умножает силы и проявляет талант. Как много смог бы он сделать, если бы не лагерь, ссылка, война, скудные заработки (да он и не желал больших). И как результат пережитого – ранняя смерть. Он много бы успел сделать, если бы его Родина так педантично не старалась изолировать его от свободы и работы. Но даже за это время, которое отмерила ему судьба, он успел колоссально много. Но я все равно говорю: спасибо тому времени, спасибо судьбе моей, спасибо России, ибо В. В. до мозга костей русский и искусство его русское, и «чаша-купол» – это квинтэссенция русской философии и русского духовного искусства.

Пространство Стерлигова. Серия «Авангард на Неве» СПб 2001 с. 63-66