Олег Кудряшов. Из интервью МОК

Олег Александрович, Вы никогда не называете свои работы?

А что их называть? На них все есть, в них все есть. Поэтому номера самой доски и все. Рисунки я никогда не подписывал, никаких номеров не было, они просто сжигались. У меня был такой ингалятор в Лондоне, а в Москве обычно печка была, когда уезжали - овраг был. И не только овраг, котельная была через весь дом, тянуло хорошо.

Вам не жалко было сжигать свои труды?

Очень жалко было. Я делаю только для самого себя. Если вдруг родился бы богатым, ни одной работы бы не отдал и не продал. Живешь и видишь (жизнь короткая, на самом деле) вдруг через десятилетия в зрелом возрасте, ты начинаешь собирать все, что было до. Оно аккумулироваться в какой-то образ: кто ты такой. Первые вопросы элементарные: «Где мы? И кто? И зачем?» - это я ребенком задавал бабушке вопрос. Бабушка мне объяснить не могла. Она - была человеком религиозным. Икона была. Я крест не снимал с себя никогда и только однажды, это, по-моему, был 4-й класс, мне бабушка сама, это ее мама попросила: «Ты крестик не носи в школу, ты дома клади под подушку, а то у родителей будут неприятности». Не говорили «проблемы», говорили «неприятности». Я догадывался, что могут быть за «неприятности». Мама, правда, не так долго работала в советское время, молоденькой девочкой она работала до первой мировой войны.

Родители имели какое-то отношение к искусству?

Нет, отец был против всякого рисования, он говорил: «Художники только те, кто пишет портреты вождей, а ты рисуешь деревья какие-то». А мама говорила: «Все равно он здорово деревья рисует, только непутевый он».

Скажите, Вы сегодняшний художник от себя молодого художника сильно отличаетесь?

Я еще не все говорю и показываю, что сделал ребенком, потому что вопросы были у меня жесткие. Я был мальчик самый обыкновенный, мог учиться, мог не учиться, мог прогулять школу, несколько лет так прогуливал школу - мама не знала. Я по библиотекам скрывался, в школу было неинтересно идти. Особенно первые годы в школе девочки, мальчики были вместе, это было интересно, потому что я со своей соседки, что в первом, то и втором, третьем, четвертом классе глаз не спускал. И вдруг мы одни - маленькое стадо, которое не имеет ни корней, ничего, это как военнопленные.

Вы начали в библиотеку ходить вместо школы? А что читали?

Все читал, меня интересовала история, что за страна, откуда взялась, литературу читал, что происходило. Меня лично интересовало, что было до революции, тем более мама с бабушкой были николаевские. Потом они говорили, что было все хорошо, но что-то было не так, как надо, могло быть лучше, причем они сами прошли через тяжелую обыкновенную жизнь бывших крестьян. Дед отслужил полный срок в царской армии. Хорошо, что он был не пьющий, верующий, бабушка была намного моложе его. Он мобилизовался, ему было за сорок лет, а ей было 15 или 16 лет. Моя бабушка родила мою маму, ей было 16 лет. Они ходили по монастырям, были странники, потому что семьи были большие, они жили в Голутвине и бабушкин дед, Иван Петрович, был тоже голутвинский, и он, видимо, познакомился с ней в каком-нибудь монастыре, там же где-нибудь в Голутвине. Она мне толком ничего не рассказывала.

Где жили ?

В Москве, бывший Девкин переулок, Немецкая слобода и там был завод. Дед нашел случайно работу, просто случайно, они ходили, ходили, бродили, бродили, однажды они оказались в Москве, и он нашел работу. Так как он знал математику - был артиллерист, его немцы, наши немцы, взяли, русские православные, ко всему прочему. Взяли к себе, наверное, счетоводом, я так предполагаю, вот он там работал. Когда начались погромы, когда началась Первая мировая, немцев стали гнать, громить, грабить, это уже наше население. Это надо спрашивать нашего царя батюшку и нашу православную Церковь, как они могли допустить до такого безобразия. Как сейчас там, где-то враги, со всех сторон какие-то враги, на самом деле никаких врагов нет, враги внутри нас, все спрятались, сидят. Некоторые в галошах еще остались, в тех старых.

Вы говорите, что за один день всегда делали книги?

Книгу. Она называется «книгой».

Почему именно за один день, почему не могли к ней вернуться завтра?

Нет, на завтра это другая книга. Каждый день, это день.

Другое состояние?

Даже, если такое же состояние, оно, все равно другое. Это не иллюстрация, это не дрова колоть, а это даже не придумываешь, потому что когда в детстве рисуешь, то там каждый карандаш, особенно цветной, он вызывает интерес. Если он цветной, его цвет, и ты с этого момента начинаешь придумывать, как его применить и где еще надо. Еще какой карандаш надо попросить маму, чтобы она купила, потому что не всегда оглядываемся назад. У меня были, бабушка отдала, старые бухгалтерские книги, длинные, для учета, вот я в них рисовал.

Вы любите красный цвет?

В советское время не пользовался никаким цветом, особенно красным, даже когда оказался в Лондоне, увидел красные почтовые ящики, колонки такие и автобусы, у меня в голове еще красные флаги мелькали, потом я пришел в себя. В некоторых районах все двери красные, а у нас были все черные двери, там так полагается. Одинаковые колотушки, окна тоже у всех должны были быть одинаковыми.

Вы говорите, что раньше цвет Вас не интересовал...

Нет, очень, я писать любил до того, как пошел учиться, а как пришел учиться, меня учитель сразу отучил. Самое главное, что он сделал - чтобы черной краски не было. Не так давно была выставка Митрохина, московский интерьер, маленькие крохотные акварельки, я писал таким же образом. Подмешивал, тон нужен, контраст, окно светлое, все остальное в темноте. Чем писать? Все остальное надо было ставить, даже ставить не надо, все стоит на столе, его можно было написать, сколько самоваров написал. Бумаги не было, поэтому на таком клочке обычно делалось. Для меня - ребенка и для меня сейчас маленький кусок цинка - это как иконостас в храме. Когда дома ломали в Девкином переулке, сейчас Бауманская улица, там были доски с профилем, которые закрывали. Бревна сгнили, досочки еще были, а цоколь был кирпичный. А следующий дом деревянный поехал совсем, когда я его рисовал, я его еще больше завалил, потому что осталось несколько недель, приехал бульдозер, дернул его. Один дом дернули, окно улетело, другой дом дернули, доска полетела, она наклонилась, какое-то время стояла, а я рисовал все время у этого окна, доска чертежная, липовая, я на ней линолеум делал. Линолеум я любил из-за черного цвета и вообще черноту рисунка любил.

… Пейзаж из окна с воронами, это было сделано в 1969 году, это наше достояние, мы еще никуда не собирались уезжать, но убежал бы я с огромной радостью, куда угодно. Но из той Москвы я никуда уходить не хотел. Эти дома как раз ломались, они прямо, а напечатаны они зеркально, а лес прямо, пейзаж вот такой. Вот это земля, нет прямого горизонта, не получается. Это двор, а в то же время пейзаж из окна, тот же самый пейзаж, а это пейзаж и двор одновременно. Я не делаю автопортреты, просто делаю человека какого-то, изображаю самого себя.

В изостудии у нас был один учитель, требовал от меня композиции, а я делал ее, но чтобы я эти композиции принес им показывать – нет, не мог. Считал, что я ничего не умею. Один раз я принес, это был кусок пейзажа из окна, стояла лавочка, а на ней каждый день сидят два человека в одинаковых костюмах. А в соседнем доме жил митрополит Крутицкий Николай. За ним приезжала специальная машина «Зил-101», это еще те правительственные машины, он выходил, у него был шофер, а это машина уезжала за ним, черненькая с двумя типами. Ну, я взял, написал маленькую такую акварель. Я принес, ее повесили на выставку, несколько раз он говорил, что вроде все в порядке, но смотрел на меня с таким удивлением. Взял вдруг написал, подозрительно смотрел. Он тоже спросил: «А что это такое? Где ты такое видел?». «Из окна». Он на меня посмотрел точно так же, но уже другой взгляд у него был. А я потом от него ушел. Помню, был какой-то натюрморт со скрипкой, а скрипку я рисовал в разных ракурсах столько раз, потом это скрипка перекочевала в разные образы, здесь где-то это есть у меня.

А почему вы скрипку рисовали?

Красивая. Любой скрипичный инструмент поражает.

Красотой формы или звучанием?

Формой. А звучание это уже потом. Очень старая скрипка висела, может, там чего-то не хватало, потом кому-то отдали. У меня была большая-большая гравюра, она осталась в Америке, она была в галерее, они купили ее у меня, называлась «Коронация их». Они сидят в кепках и одному из них еще вторую одевают, она с акварелью, почти три метра с полями. Такой же был «Возвращение блудного сына», никакого отношения к религии не имеет, я просто сделал символически, пришло в голову. Было 8 марта Международный женский день, собрались напротив какие-то бывшие воры и что там только не происходило, я сделал их встречу. То есть нас никто нигде не ждет, это ни какое-то убеждение, а это событие. А это ворота, ворота у нас были с такими шарами, здесь тоже они, вот эти два. Бабушка мне говорила, когда я рисовал, всегда улыбался: «Войти туда легко, это она имела в виду социализм, — а выйти оттуда трудно». Все, что тут имеется, опять ограничения, вот эти ворота и что тут происходящее вокруг, тут разговоры внутри.

Знаете, что не понятно, куда же Вы свой автопортрет вписываете?

Здесь его нет, а там, где он есть, он есть. Когда писатель пишет что-то (Бальзак, к примеру) он сам герой всего, а не какие-то выдуманные герои самоотверженные, с такими ми же самоотверженными, почти царскими фамилиями. Это стол, скамейка, качели, они живые.

Вы с удовольствием смотрите то, что в 1982 году делали?

С удовольствием. Приезжали из Англии двое, неожиданно, среди ночи. Сейчас покажу. Была детская художественная школа на Садовой-Кудринской, где Планетарий, там соседний двор, там взрослые, а не дети. Дети учились в музыкальной школе. Там была перегородка, на самом деле там был большой зал, дети с одной стороны, а мы с другой стороны писали всякие натюрморты. Писали на газетной бумаге, следы от досок, я их тоже собрал в книжку. А эти почти то же самое, даже в одно время сделаны, тридцатого восьмидесятого года. А это «Коронация» в рисунках, я, конечно, извиняюсь, что здесь использовал скрипку. Скрипка совсем другое. Здесь люди, - они во всем мире одинаковые. Здесь с крестом. Я помню, как кресты валили с церквей. Народ толпой стоял, говорили, что там золото. Сейчас крест упадет, сломается - и все кинулись толпой собирать кусочки латуни. Россия, другой такой нет. Это Нина Жилинская прислала мне валенки в Лондон, я долго замерзал, там холодина жуткая всегда бывает, мне они так понравились, я их начал рисовать кистью, по-всякому. Я стал получать письма от тех, с кем когда-то расстался, они довольны, что я не потерял интенсивность, силы.

Почему вы должны были потерять силы?

В этом возрасте ничего не остается, если брать натуры или делать темы, как дрова колоть. Это возвращение «Блудного сына», река Яуза с одной стороны и ветер сильный, вечный инструмент. Блудный сын, ему холодно.

Почему вы работу «Блудный сын» решили фрагментами ?

А зачем его мне его всего обязательно делать? Вот это снег.

Это тоже одна книга получается?

Одна книга. Тут написано «Возвращение блудного сына», это 1985 год. Но там, пока я жил, это никому не показывал, бесполезно показывать рисунки. Мне жаловался один директор галереи, галерея очень известная, до сих пор у него много моих работ, Дэвид Кэйс. Он мне говорил где-то в 80-х годах (86, 87-й): «Самое страшное с изобразительным искусством началось с того, что богатые люди перестали покупать рисунки, их интересует бронза и масляная живопись».

То, что блеск имеет...

Да, а рисунки, так, бумага. Другие говорят: «Работы на бумаге богатые люди не любят». По сути это также, когда я пишу акварелью, кисть та же самая, если бы я ей же рисовал, цветом, так же было бы, хороший рисунок, очень простой.

Сейчас работаете больше кистью?

Из десяти гравюр просят сделать сто оттисков, это не получится. Это индустриальный цинк, на нем была стружка, это акварельная, на ней, видите, акварель сама по себе, рисунок сам по себе. То, что было набито, это уже было набито, а потом я еще процарапал. Один оттиск сделаешь, а второй уже не сделаешь. Вот, нашел индустриальный цинк, плоский, хороший, я его делаю матовым, а то он как зеркало - не нужно. Нас всегда учили полировать, шлифовать. Я, наоборот, делаю тон. Для того, чтобы делать тон, я доски не полирую, а наоборот шкуркой. Маленькие доски готовлю такой шкуркой, а для больших я купил на рынке вот такую 14 А, это не значит, что надо скрести особенно, достаточно коснуться - и все, тон там остается. Потом, если захочешь белым сделать что-то, достаточно просто воды налить и все будет белое, и на нем будут линии совсем другие. Из всей комбинации отсюда туда, у тебя есть больше диапазона для живописной работы, тональной.

Окно…

Так это и есть, как я смотрю, мои глаза. В то же время мне хотелось здесь отбиться от всего… Был такой момент, когда было очень одиноко, очень тоскливо, очень печально. Те, кто уезжают, не художники, диссиденты - хорошо зарабатывали деньги на переводе для Внешторга, для Советского Союза, а некоторые работали переводчиками на переговорах. И они все купили себе дома, квартиры, что угодно. Я нашим ребятам говорил, когда уезжали: «Только имейте в виду, я врать не умею, я врать не буду». Надо было писать прямо. Мне сказали, что я дискредитирую Запад. В каждой стране был ужас какой-то. Неожиданно мы получили визу в Британском посольстве, тогда мы решили остаться в Европе. Предлагали нам визу в Париж. Я сказал, что туда не поеду - Париж был домом Второй мировой войны. Там можно было что угодно сделать и повеситься. Тут еще одна главная индивидуальность, я не искал коммерческих галерей, я понимал, знал, что я не коммерческий художник. Обо мне так и говорили: «Ему помогать не надо, потому что он не коммерческий», — это русские говорили. Закрепили за мной кличку, что я «неудачник», потому что им нужен был удачник.

Если бы у Вас был там свой дом, своя квартира Вы бы там остались?

Я бы мог там остаться. Если бы мне не понравилось в этом месте, если бы дом был бы наш, там земля под ним стоит приблизительно триста тысяч фунтов.

Вы не жалеете, что вернулись?

Нет. У меня Динка тосковала по природе, и я тоже, в общем-то. Когда мы сюда въехали, у меня станка еще не было, станок я отдал на завод. Одиннадцатый завод, он должен был расточить профессионально валы, изменить по параметрам, потому что там были ручки, с ними было трудно, пока дотянешься, большое напряжение тянуть их, а это легче. Они все сделали, на это ушло сколько-то времени. Мы сюда въехали, были просто коробки с разными вещами: с рисунками, инструментами, что только не было. Много раздарил, сварочные аппараты, аппарат для резки стали, компрессор был огромный, тоже, чтобы резать сталь. А так в основном пустые комнаты. Столешницу привез стальную, сделал какие-то мотивы, на фоне которых я передвигался. Они символизировал стены лондонские, сейчас у меня ностальгия по Лондону, его уже нет, он ушел, он изменился. Мы с Динкой ездили, года четыре, если не пять, ездили четыре раза в году, так получалось, и за материалом, потом у меня все-таки покупали работы там.